обычно я леплю больше рефлексии и душевных терзаний но мне все не нравится чего-то.

надька врывается в его уши очень громко, крикливо.
поля вроде бы этого и ждал, к этому шел и стремился — собирался разобраться сон аль явь, правда аль враки, но вместо этого морщится и весь такой иллюстрация «ну зачем, ну вот что ж ты делаешь, надька». не оставляешь надежду на живые уши.

тут он вспоминает, что надя умерла вроде как.
и тогда имеет право — кричи, хорошо, что живая еще.
и он живой, а то по ощущениям, такое себе. такое-такое, неприятное.
его передергивает, зато он хватает надю за руку — как если бы утопающую.
сжимает ее ладонь — меняет холодную на горячую, это кажется очень поэтично.

— вообще не бывает, — соглашается ипполит, почти совершеннейшее уверенный, что они говорят о разном.

вот ему — снятся такие эдакие пророческие сны (наверное, видишь, снова встречаешь ее на этой дороге) а надя, надька-то что. это он избранный, чтобы уберечь.

— пошли отсюда лучше, — уберегает.

но ему все равно интересно.
поэтому он спрашивает: — а снилось то что?

и отвечает, говорит за себя, еще до всех вопросов свыше всуе.
— такая чушь снилась, — а потом до него доходит.

что она только что назвала — но так сбивчиво, так что-то про военных, а он то не шпроты, а кильку помнил. а сейчас доходит. настолько резко доходит, разбор этого невнятного, на одном дыхании послании, что ипполит говорит использует тот запас пассивного словаря, на который обычно поджимает легонько губы, а не что-то еще:

— бля;
;;;;;;

— да в смысле, — хуисле, подсказывает ему отчего-то надькин голос.

— мне тоже, — говорит,
— а потом меня заели до смерти комары, пока я оплакивал твою смерть.
и как-то очень смазано смеется.
неловко.
совсем немного — теряется, не понимает.
в голове роятся мысли — одна за другой третья.

— пойдем-ка выпьем за наше небытие.

— такие отвратительно настоящие сны — у тебя тоже?

— вот здесь есть знакомый магазин, — я из него уже воровал вчера сегодня, приснившееся сегодня, алкоголь.

и они идут сначала в магазин, разбавляют еще колой и чипсами — что-то покупают, потому что дофига выходит, а поля даже джентльмен и протягивает деньги, а что-то умыкают, как несостоявшиеся шпроты, и как уже привычно, потому что едва ли им алкоголь продадут. иногда продают, но рисковать не хочется.

(а надя так когда «не рисковала» умерла, помнишь?)

и дуют на их место у озера.
поленька там уже умирал — а надя нет.

а потом вот так лезешь искупаться, а потом не вылезаешь.
неловко выходит.

ну или вот

господи, — думает эдди, прикрывая глаза. милостивый господи, да вы не серьезно. они серьезно (эдди не задумывается, кого он засчитывает за «вы», кого за «они»; о чем он вообще). он чувствует себя странно еще тогда, когда священнослужитель остается проводить занятия.

эдди нравится считать себя светским жителем,
эдди нравится считать себя не на своем месте.
эдди нравится верить, что на самом деле это все затянувшийся неудачный сон, из которого можно выбраться если исщипать вдоволь руки, если выпить достаточно теплого молока на ночь.

эдди не пьет теплое молоко, но первый месяц у него искусаны губы, исцарапаны костяшки пальцев и ладони, а щипает он себя /чтобы проснуться/ едва ли не все возможное время.

эдди на самом деле никакой не светский житель, просто не сталкивался раньше с религией столь часто, как здесь. еще и той, когда кто-то из церкви приходит в школу. в его голове это всегда разделялось — а тут нет. и воспринимается как должное. должное и неожиданно обязательное к посещению. это выглядит так с т р а н н о.

но он так и не приучился нормально прогуливать занятия. он присаживается за одну из последних парт, прикрывается рюкзаком, как многие из других, собирается, правда, делать биологию, а не; в любом случае «а не». эдди удивительно ловит себя на том, что вслушивается, в какой-то момент. не дописал и одной задачи.

некомфортность зашкаливает, когда к нему решают еще и дважды обратиться. эдди хочется провалиться сквозь землю, но, видимо, он недостаточно много грешил (нужно будет исправиться), поэтому само собой это не случается.

у него занимает это три дня… хотя, это звучит так, будто он все это время только об этом и думает. а, ну. ну, да. эдди кажется странной уже сама идея того, что он идет в церковь. самостоятельно, не с корой, не… он сам понятия не имеет зачем именно он туда идет, если честно. просто в какой-то момент это кажется не самой плохой идеей. почему-то за это еще на пороге как-то стыдно.

он не до конца понимает, за то ли, что собирается приходить, не будучи кем-то, кто верит. или перед самим собой за то, куда он идет. берясь за ручку двери эдди неловко думает, что, серьезно, в стриптиз клуб он бы смущался прийти намного меньше. он понимает, что смысла в этом как такового и нет – с каждым шагом все лучше. но уже доходит, поэтому решает, что, ну.

на пороге он неловко замирает, честно говоря, только сейчас понимая, что это не воскресная служба, на которой, разумеется, кто-то будет. посреди дня ожидать кого-то, несколько странно. еще более — ожидать конкретного человека, который приходил в школу. …эд понимает, что не то что бы помнит его имя. он не уходит сразу, осторожно ставя ноги, потому что простые шаги звучат непривычно гулко, когда народу нет. внутри темно, приглушенно прохладно и красиво. эд пользуется моментом, чтобы рассмотреть витражи и немного иконы, а потом складывается и столкнуться со священником. надо же, удивительно, в церкви и со священником. надо же, эд.

эдди цепляется пальцами за лямку рюкзака, немного внахлест, как если тот спадет, как если он потонет, если отпустит.

— добрый день.

— а я…
не готов.
глупая была идея. и теперь самое то, собирать неловкость спиной о стенки. а до ближайшей стенки еще хороших пара метров. когда будут раздавать медали за неловкость, эдди выдадут его без очереди.